ГЛАВНАЯ
БИОГРАФИЯ
ГАЛЕРЕЯ КАРТИН
СОЧИНЕНИЯ
БЛИЗКИЕ
ТВОРЧЕСТВО
ФИЛЬМЫ
МУЗЕИ
КРУПНЫЕ РАБОТЫ
ПУБЛИКАЦИИ
ФОТО
ССЫЛКИ ГРУППА ВКОНТАКТЕ СТАТЬИ

Главная / Публикации / Н.В. Апчинская. «Марк Шагал. Портрет художника»

I. Истоки

Среди Шагаловских рисунков 1910-х годов есть изображение человека, несущего на себе свой дом, — образ в полной мере автопортретный. В истории мирового искусства вряд ли найдется второй художник, для которого родной дом — в самом конкретном и широком смысле этого слова — имел бы такое значение, как для Марка Шагала.

Марк Захарович Шагал родился 7 июля* 1887 года в Витебске. Как свидетельствует Энциклопедия Брокгауза и Эфрона, в этом губернском городе, расположенном на берегах Двины и Витьбы, в конце прошлого века проживало 57 тысяч жителей, из которых примерно половину составляли евреи. В Витебске в это время преобладали деревянные дома, имелось восемь площадей, около шестидесяти синагог и тридцати православных церквей, в том числе кафедральный Успенский собор XVIII века и пятикупольная Ильинская церковь XVII века — оба эти храма, ныне не существующие, не раз писал и рисовал Шагал. В свое время И.Е. Репин сравнивал Витебск с Толедо в Испании и находил, что по «обилию церквей и их красок Витебск является одним из самых красивых городов России. И только Киев и Нижний Новгород превосходят его»1.

В наши дни Витебск все еще сохраняет свою неповторимую ауру, обусловленную во многом разнообразием природных видов и пространственных планов. По-прежнему спокойно течет Двина и как бы пробивает себе дорогу в зарослях узкая Витьба. Улицы поднимаются и опускаются по склонам холмов и разбегаются в разные стороны от площадей, создавая ни с чем не сравнимое ощущение простора. Но, если сохранилась протяженность города по горизонтали, полностью утрачена его устремленность к небу. Перестала существовать замечательная панорама храмов по берегам Двины. Начиная с 1930-х и по 1970-е годы были стерты с лица земли практически все витебские соборы и церкви, а также синагоги и большая часть гражданской архитектуры.

Шагал предчувствовал и пережил в своих полотнах гибель родного города и при этом воскресил его душу. В свете этого кажется глубоко оправданной роль памяти в его искусстве как силы, способной в какой-то мере противостоять тем тотальным разрушениям, которые принес с собой XX век.

Маленький деревянный дом, в котором родился Марк Шагал, находился в окраинном районе Песковатики, расположенном в северо-восточной части города, на левом берегу Двины.

«Когда я появился на свет, — скажет позже художник, — город охватил огромный пожар, и чтобы нас с матерью спасти, кровать, в которой мы оба лежали, переносили с места на место». «Может быть, поэтому, — добавлял он, — я постоянно взволнован»2.

В своей автобиографической книге «Моя жизнь» Шагал отмечает и второе примечательное обстоятельство своего рождения — то, что он появился на свет «по существу мертворожденным», — призывая будущих психологов «не делать из этого неуместных выводов»3. Однако в судьбе великого человека все кажется исполненным символического смысла. И если пожар в день рождения можно увязать с будущим пристрастием Шагала к стихии огня, то его «мертворожденность» — с особым интересом к таким кульминационным моментам человеческого существования, как рождение и смерть, а также с повышенной, как бы форсированной активностью его персонажей.

Вскоре после пожара семья художника переехала в кирпичный дом, расположенный на улице Покровской, неподалеку от Ильинской церкви, и неоднократно запечатленный на Шагаловских рисунках и гравюрах.

1. Мои родители (Дом на улице Покровской). 1911

На рисунках можно увидеть также его отца, перекатывающего бочки с селедкой. Хацхель Мордух, позже превратившийся в Захара Мордуховича, был Шагалом только во втором поколении — его отец по неизвестным причинам переименовал доставшуюся ему от предков фамилию Сегал. Средства к существованию своей большой семьи он добывал всю жизнь тяжким трудом грузчика в селедочной лавке. Это был набожный, замкнутый и кроткий человек. Мать Шагала, Фейга Ита (или Ида), дочь мясника из Лиозно, местечка, расположенного в сорока километрах от Витебска, была, напротив, женщиной, прочно стоящей на земле, словоохотливой и деятельной. Шагал и в своем характере, и в своем творчестве во многом объединил черты отца и матери. В «Моей жизни» он напишет: «Хотя мое искусство не играло никакой роли в жизни моих родителей, зато их жизнь и дела повлияли на мое искусство»4. В семье было девять детей (одна девочка умерла еще в детстве, а единственный брат Шагала — Давид — в юности); Марк был самым старшим и был наречен не Марком, а Моисеем; новое имя он присвоил себе уже после отъезда в Петербург. Он рос непохожим на сестер и брата. Отличался особой чувствительностью и был подвержен обморокам, постоянно смешивал реальное с воображаемым, но при этом сочетал мечтательность с острой наблюдательностью. С раннего детства ему было присуще чувство приязни, а точнее, родственной любви ко всему окружающему миру, а также восприятие этого мира движущимся и красочным. Любимым зрелищем были пожары: «Все оживало — люди, животные, мебель, а город казался еще более удивительным»5. Любимым занятием было забираться на крыши, откуда открывался «вид на церкви, ограды, лавки и синагоги, простые и вечные, как строения на фресках Джотто»6. Столь же часто Шагал смотрел в детстве, судя по его воспоминаниям, на небо и звезды, а родные тетки казались ему крылатыми, как ангелы. В «Моей жизни» он писал со всей серьезностью: «Они взлетали над рынком, над плетеными корзинками. Люди рассматривали их и спрашивали: "Кто это летит?"»7. Уже в старости художник скажет: «Ребенком я чувствовал, что во всех нас есть некая тревожащая сила. Вот почему мои персонажи оказались в небе раньше космонавтов»8.

Городские впечатления были неотделимы в детстве Шагала от деревенских — лето он проводил обычно у родных в Лиозно (впрочем, сам Витебск сохранял в те годы многие черты деревенского быта). Образование его началось по традиции с изучения Торы, Талмуда и древнееврейского — в течение нескольких лет его обучали всему этому поочередно три раввина. Осенью 1900 года Шагал поступил в городское четырехклассное училище с ремесленным уклоном9. Евреев туда не брали, и матери художника пришлось дать взятку одному из учителей. Свидетельство об окончании училища в архиве не найдено — по-видимому, Шагал просто покинул его в 1904—1905 годах. Преуспевал он только по двум предметам: рисованию и геометрии, зато за пределами школы учился пению и игре на скрипке, пел в синагоге, писал по ночам стихи и мечтал стать то певцом, то скрипачом, то танцором, то поэтом. Но однажды одноклассник показал ему свою копию иллюстрации из журнала «Нива». «Во мне проснулся азарт, — читаем в "Моей жизни", — я побежал в библиотеку, нашел этот толстый том "Нивы" и сделал копию с портрета композитора Рубинштейна, соблазненный его морщинами, а затем скопировал "гречанку" и другие иллюстрации, возможно, кое-что придумав»10. Впечатления детских лет, столь важные для любого художника, для Шагала имели несравнимое ни с чем значение. На протяжении творческого пути он именно отсюда черпал почти все свои образы. Эти образы обретали свободу, присущую воспоминаниям и вообще духовному миру, но сохраняли поразительную жизненность и точность деталей, а в их непосредственности и чистоте как бы продолжало жить детство. Во всей колоритности оживали в них ремесленники и торговцы, мясники и «резники», раввины и толкователи Библии, местечковые скрипачи и шуты — «евреи всех цветов», а также крестьяне, животные, церкви и дома Витебска, и прежде всего, родной дом.

Впоследствии Шагал скажет: «У художника есть необходимость быть "в пеленках". Он всегда находится где-то возле юбок матери, очарованный ее близостью и в человеческом, и в формальном плане. Форма — не продукт школьного обучения, а следствие этой погруженности в материнское начало»11.

Это особое чувство материнского лона и кровной связи с окружающей средой обусловливалось не только художническим, но и национальным сознанием. Его формировала во многом «черта оседлости», вынужденность в соответствии с законами Российской империи жить в ограниченных пределах гетто. Но отсюда возникало и противоположное стремление — к свободе, преодолению границ, существованию «поверх барьеров».

В искусстве Шагала найдут воплощение обе эти тенденции. Мир, в котором прошло его детство, был скреплен родственными связями и хранил национальные обычаи. Но он не только противостоял нередко враждебному внешнему окружению, но с неизбежностью подвергался ассимиляции. Детям в семье давали русские имена, дома говорили на идиш, но на улице — по-русски. Шагал окончил русскую школу, затем учился в Петербурге и оказался тесно связанным с русской культурой, нашедшей в его творчестве многогранное отражение. Живя уже во Франции, он ощущал себя русским художником — хотя его живопись расцвела на французской почве и в дальнейшем питалась влиянием французского и всего европейского искусства.

И все же на склоне лет он не случайно напишет: «Если бы я не был евреем, я бы не был художником или был бы совсем другим»12. В словах этих есть некоторая парадоксальность. В прошлом быть евреем означало как раз не быть художником. Заповеди Моисея запрещали «делать изображение того, что на небе вверху, на земле внизу и в воде ниже земли». Иудаизм являлся иконоборческой религией. Тем не менее существовало не только орнаментальное искусство, но также изображения животных, а порой в виде исключения и людей**. В новое время эмансипированные от религии евреи нередко становились крупными живописцами или скульпторами и вливались в русское и европейское искусство, сохраняя в той или иной степени черты национального своеобразия.

Феномен Шагала заключался в том, что он смог стать художником в русле еврейской религиозной традиции, как бы преодолев изнутри ее иконоборчество. В этом он следовал другой, более глубинной особенности национального мышления, которую философ Вл.

Соловьев определял как веру в невидимое и одновременно желание, «чтобы невидимое стало видимым и проявило свою силу»; веру в дух, «но только такой, который проникает все материальное и пользуется материей, как своей оболочкой и орудием»13.

2. Семья Шагала. 1900-е

Похоже, миссия Шагала заключалась именно в том, чтобы воплотить — словно уподобившись самому Творцу — дух в зримых пластических формах, соединить дух и материю, сохранив при этом ощущение их полярности. В его работы вошли и орнаментальная стихия народного искусства, и его бестиарий, а в поразительной экспрессии образов воплотилась, кажется, вся накопленная в веках и нереализованная прежде национальная художественная энергия.

Создавая свои образы, Шагал, по словам современного исследователя, «не переставал черпать из глубин народного духовного опыта и мистицизма, как бы прививая к этому опыту все другие влияния»14. Каковы были главные черты этого опыта?

Иудейскую мифологию отличали особая дуалистичность и динамизм. Бог был непознаваем и родствен невещественным и динамичным стихиям огня и воздуха. Он говорил с человеком «из бури», как в Книге Иова, или являлся, как Моисею, из горящего куста. Не имея божественных партнеров, он постоянно вступал в контакт с человеком (в средневековой Каббале это божественное присутствие превратилось в женскую ипостась Бога, так называемую Шехину). Однако, чтобы «ходить под Яхве», человек и народ должны были выйти из инерции своего существования. В библейской, священной, и в реальной истории еврейского народа этот «выход из инерции» означал и религиозный экстаз, и странничество, исход, то есть движение и по вертикали, и по горизонтали. Мир в своей совокупности был сотворен божественным Словом и являлся неким текстом — отсюда особое значение Книги, Священного Писания. Человек, точнее, его идеальный первообраз, Адам Кадмон, занимал в этом мире центральное место, играя роль микрокосма, способного влиять на высшие и низшие сферы15. Важно подчеркнуть, что Бог был не отвлеченным началом, а личностью, которая воплощается во всем, созданным ею. Не отсюда ли столь характерное для Шагала стремление воплотить все приметы реальности?

В середине XVIII века в среде восточноевропейского еврейства на почве иудаизма сложилось новое мистическое учение — хасидизм (хасид означает «любящий Бога»), Наследник древних верований и средневековой Каббалы, он возник как оппозиция религиозному догматизму, начетничеству и духу уныния, порожденному веками угнетения и рассеяния. Согласно хасидизму, Бог проявляется в самых обыденных, даже низменных вещах, но познать его сущность дано только взволнованной душе, находящейся в состоянии экстаза. Хасиды учили, что жизнь — это радость и что надо не бояться Бога, а любить его. Они придавали большое значение музыке, пению и танцам, помогавшим достичь экстатического состояния, и ввели в культ элементы клоунады. Хасидские шуты, напоминавшие западноевропейских жонглеров (как и русских скоморохов), «клоунов Божьих», кажутся прообразами Шагаловских клоунов и акробатов. Об искусстве Шагала заставляет вспоминать и восходящая к Каббале хасидская легенда о происхождении зла: Бог создал мир в виде сосуда, наполненного благодатью, не выдержав которой сосуд разбился, но все его разлетевшиеся в разные стороны осколки продолжают нести в себе частицы божественного света и добра.

Большинство исследователей признают внутреннюю связь Шагала с хасидизмом и стоящей за ним религиозной традицией. Эта связь проявлялась в проникающем динамизме образов, в постоянном тревожном ощущении божественного присутствия и одновременно — в обостренном и радостном чувстве полноты и значимости бытия. (Сам Шагал мечтал быть «достойным бытия».) К хасидизму во многом восходит и шагаловское понимание зла как атрибута времени — не случайно в его поздних работах распятие часто совмещается с часами. Наконец, от хасидизма у художника парадоксальные в своей прямоте взаимоотношения посю- и потустороннего мира, а также постоянный интерес к смерти, понимаемой как некое дополнение к жизни. Умершие в Шагаловских произведениях сосуществуют с живыми, и художник лишь делает их присутствие зримым.

Пишущие о Шагале почти всегда отмечают очевидную фантасмагоричность его образов. Однако сам он настаивал, что его искусство «не сказки фей» и не простой вымысел, а целостное и глубинное постижение жизни, в котором раскрывается связь реальности с ее духовными корнями. Подобное мистическое и визионерское видение было характерно для многих периодов искусства — например, для средних веков, позднего Возрождения, барокко. Шагал явил современный его вариант. Наделенный даром давать пластическую форму народному менталитету, он не был ни простым иллюстратором хасидизма и иудаизма вообще, ни только «еврейским художником», ибо — именно в силу своего художественного гения — творил собственную мифологию. Ее питали впечатления от живой действительности и от искусства, а на иудаистическую основу накладывались другие мотивы — христианские, а также античные и связанные с мифологией многих народов мира. Как всякий большой художник, опускаясь в глубины собственного подсознания, к его архетипическим слоям, Шагал всегда шел от национального к общечеловеческому, стремясь, в конечном счете, не разделять, а соединять. Он говорил о себе: «Я не хожу ни в церковь, ни в синагогу, моя молитва — моя работа»16, а называя себя мистиком, не вкладывал в это слово узкоконфессионального смысла. Характерно, что символами высшего начала в его работах являлись, как правило, православные церкви Витебска, а в конце жизни он создавал витражи и настенные панно для католических соборов.

Художник такого масштаба, как Шагал, не мог не отразить многие духовные и интеллектуальные устремления своей эпохи. И в его постоянном ощущении чуда бытия и некоего высшего порядка, прозреваемого сквозь хаос жизни и все катаклизмы XX века, можно усмотреть близость не только к религии, но и к науке нашего столетия. Не случайно, говоря о собственном творчестве, он порой упоминал, наряду с библейскими пророками и великими поэтами, также Альберта Эйнштейна. В его образах нашли пластическое воплощение, кроме древних мифов, такие идеи современной науки, как космичность мышления (термин А. Сахарова), принцип неопределенности, не исключающий наличия высших закономерностей, единство пространства и времени, существование иных миров и понятий, которые не укладываются в границы обыденного сознания.

Примечания

*. Отличную от общепринятой дату рождения Шагала — 6 июля — предлагает А.С. Шатских (см. Искусство. 1989, № 1).

**. В частности, богато украшались миниатюрами с изображениями библейских персонажей Агады — ритуальные книги с пасхальными молитвами, преданиями и предписаниями. Шагал в «Моей жизни» писал об иллюстрированных Ага-ах, как об одном из самых ярких впечатлений детства.

1. Подлипский А.М. Здравнёво: Здесь жил И.Е. Репин. Минск, 1990. С. 43—44.

2. Шагал Марк. Все это есть в моих картинах // Лит. газета. 1985. 16 окт.

3. Chagall Marc. Ma vie. Paris, 1970, p. 12. (Перевод цитат на русский язык Н. Апчинской.)

4. Ibid, p. 15.

5. Ibid, p. 53, 54.

6. Ibid, p. 13.

7. Ibid, p. 33.

8. Шагал Марк. Все это есть в моих картинах...

9. Лисов А. Первая школа мастера // Народное слово (Витебск). 1994. 2 апр.

10. Chagall Marc. Ma vie, p. 78, 79.

11. Meyer F. Marc Chagall. Paris, 1964, p. 41.

12. Шагал Марк. Ангел над крышами: Стихи, проза, статьи, выступления, письма / Пер. Л. Беринского. М., 1989. С. 173.

13. Соловьев Вл. Еврейство и христианский вопрос. Берлин, 1921. С. 21.

14. Marteau R. Les vitraux de Chagall. Paris, 1970, p. 25.

15. Аверинцев С.М., Мейлах М.В. Иудаистическая мифология // Мифы народов мира. М., 1980. Т. 1. С. 581—591.

16. Parinaud A. Chagall. Paris, 1966, p. 55.

  Яндекс.Метрика Главная Контакты Гостевая книга Карта сайта

© 2024 Марк Шагал (Marc Chagall)
При заимствовании информации с сайта ссылка на источник обязательна.